(1918–2008). О нем вспоминает протоиерей Николай Чернышев, клирик храма святителя Николая в Кленниках. Последние годы отец Николай был духовником писателя.
Протоиерей Николай Чернышев родился в 1959 году в Москве. В 1983 году окончил художественно-графический факультет МГПИ. В 1978 году принял крещение. В 1991 году окончил Московскую духовную семинарию. Учился иконописи у И. В. Ватагиной и архимандрита Зинона (Теодора). Рукоположен в диаконы в ноябре 1989 года, в священники - в январе 1992.
- Отец Николай, как вы познакомились с Александром Исаевичем и стали его духовником?
Вскоре после своего возвращения в Россию Александр Исаевич с Натальей Дмитриевной пришли к нам в храм на Маросейку, потому что давно знали настоятеля храма отца Александра Куликова. До изгнания они были прихожанами Николо-Кузнецкого храма, где в то время служил отец Александр, исповедовались там и у , и у него. Узнав, что отец Александр теперь служит на Маросейке, они пришли к нему, а батюшка поручил мне вести эту семью. Так я познакомился с этими удивительными людьми.
К тому времени я уже читал некоторые книги Александра Исаевича (правда, немногие) и не только узнавал в них новое о нашей недавней истории, но и чувствовал духовное родство писателя с Михаилом Николаевичем Гребенковым - художником, с которым я тесно общался, когда учился в старших классах и готовился поступать в институт.
Прекрасный художник и педагог, Михаил Николаевич учил меня и других учеников не только рисунку, но и жизни. Дело было в семидесятые годы, тогда даже в неформальной обстановке мало кто решался говорить правду о советской истории и действительности, тем более школьникам, а Михаил Николаевич говорил, открывал нам, молодежи, глаза. От него мы впервые узнали, какую трагедию пережила и продолжает переживать Россия в XX веке.
Протоиерей Николай Чернышев. Фото Юлии Маковейчук
Позднее в книгах Александра Исаевича я прочитал то же самое, часто даже сформулированное так же. Люди одного поколения, оба фронтовики, они одинаково понимали, что происходило в стране, одинаково это переживали. Во многом благодаря Михаилу Николаевичу я еще тогда задумался о Боге и в 1978 году крестился, познакомился с отцом Александром Куликовым.
Тогда у вас были органичные отношения «ученик-учитель». А тут вам пришлось окормлять великого человека, которому вы годились во внуки, наставлять его. Не страшно было?
Да, робел. Но наставлять, конечно, не пришлось. Приходилось выслушивать искреннюю глубокую исповедь, касавшуюся разных сторон жизни. Только однажды я дерзнул сделать наставление Александру Исаевичу, предварительно попросив у него прощения за это. Я уже в одном интервью это рассказывал, но могу повторить.
Шли последние годы его земной жизни, и однажды он признался мне, что не знает, зачем он сейчас на земле. Мне кажется, сказал Александр Исаевич, что я совершил всё, что мог, и благодарен за это Богу; я не был уверен, что буду доживать свой век в России, что увижу здесь опубликованными все мои книги, и их прочтет много людей; вижу, что это приносит плоды.
«Простите, Александр Исаевич, - сказал я, - до последнего дня, последнего часа, пока Господь держит человека на земле, в его жизни есть смысл. Пожалуйста, не забывайте об этом и, как бы ни таяли физические силы, ищите, что еще не досказано, не доделано». С моей стороны это было дерзостью, но Александр Исаевич поклонился и поблагодарил.
Позже в телеинтервью он сказал, что еще недавно не представлял, для чего до сих пор живет на земле. Но теперь, продолжил он, я понимаю, что если бы строил свою жизнь так, как мне хотелось, по своей воле, наломал бы дров; теперь понимаю, что Господь вел меня наилучшим для меня образом. Я не цитирую дословно, но смысл его слов передаю верно. Такое открытие сделал он для себя в последние годы, и это стало еще одним его шагом для соединения с Богом здесь, на земле.
До последнего дня он, несмотря на болезнь, работал. Сейчас Наталья Дмитриевна трудится над оставшимися рукописями, которые, надеюсь, будут опубликованы.
Даже многие из тех, кто благодарен Александру Исаевичу за «Архипелаг ГУЛАГ», еще при жизни критиковали его за желание быть учителем, находили в этом учительстве сходство с поздним Толстым. Но про Толстого преподобный Амвросий Оптинский с сожалением говорил, что слишком горд и потому никогда не обратится ко Христу. Вы знали именно Солженицына-христианина, который, наверное, сильно отличался от мифа об учителе жизни?
Могу засвидетельствовать, что гордецом Александр Исаевич не был. Как я уже говорил, исповедовался он искренне, глубоко, разносторонне. У меня в свою очередь накопились вопросы о его жизни, творчестве, интересах, и я попросил его о личной встрече. Мы встретились, и я увидел не учителя, а глубокого и честного исследователя, человека, который больше спрашивает, чем отвечает, старается понять собеседника. Я советовался с ним по каким-то жизненным вопросам, и он ничего не посоветовал мне категорично. Наверное, это правильно, а это нет, но мне трудно судить - вот примерно так он говорил. Совсем не менторским тоном.
Ни одного талантливого человека невозможно подчинить каким-то стандартам, даже самым благочестивым. Чем талантливее человек, тем меньше он вписывается в стандарты. Это видно и в житиях святых. Они никогда не повторяли друг друга и почти всегда удивляли окружающих. И Александр Исаевич был нестандартен, поэтому не мог нравиться всем, а любителей стандартов даже раздражал.
В своей публицистике он один из первых вернулся к веховской традиции, и для многих путь к вере начался с его статей, с прочитанного в самиздате сборника «Из-под глыб». Однако теперь некоторые, в том числе и священники, говорят, что, конечно, Александр Исаевич ходил в храм и причащался, но многого не понимал, и его публицистика по духу не вполне церковная.
Александр Исаевич не был богословом. Он был писателем и публицистом. Но только Господь может рассудить, кто из нас насколько православен и воцерковлен. Праведный Алексий Мечев однажды сказал своим чадам: мы на самом деле и не знаем, кто ближе предстоит Престолу Господню. Вот и не будем судить, подменять своими человеческими суждениями Суд Божий.
Я видел Александра Исаевича в домашней обстановке, запомнил его как необычайно доброго человека, семьянина, ответственно относящегося к жене и детям. Своей жизнью он нес добро и свет, радость и мир. В этом было его христианство, а не в декларациях и соответствии деклараций тому или иному курсу.
Вскоре после возвращения на Рождественских чтениях он сказал, что нужно извиниться перед старообрядцами. Больше его на не приглашали. Хотя клятвы XVII века сняты еще в семидесятые годы и есть единоверцы, разговоры о расколе были в церковной среде не очень популярны, чуть ли не по умолчанию считалось, что он был неизбежен, и Патриарх Никон во всем прав. Некоторые священники даже убеждены в святости Никона. Теперь это обсуждается, например, о сериале «Раскол» церковные люди высказывали разные мнения. От одного опытного духовника я слышал, что канонических разногласий у нас со старообрядцами нет. Получается, что и в некоторых вопросах церковной жизни Александр Исаевич опередил свое время?
Безусловно. Вы сами ответили на свой вопрос. Это свойство пророка. Не будем комментировать подробнее, но смелое предвидение, часто идущее вразрез с тем, что говорят современники - именно пророческое качество. Поэтому не наше дело судить, кто насколько церковен. В Александре Исаевиче я вижу предельную честность и глубочайшую любовь к Богу, к Церкви, к России, которой он посвятил свою жизнь именно как христианин.
- Вас как человека и как священника общение с ним обогатило?
И до сих пор обогащает. Каждый год в августе, в день кончины Александра Исаевича или через несколько дней, в Доме русского зарубежья проходят вечера его памяти. Собираются люди, которые помнят его, продолжают его дело. И еще несколько раз в год Дом русского зарубежья проводит чрезвычайно интересные конференции, посвященные жизни и творчеству Солженицына. Все мероприятия записываются на видео, многие выступления, я надеюсь, будут опубликованы. Нам еще предстоит осмыслить масштаб личности Александра Исаевича, его вклад в русскую литературу, в русскую историю, в русскую жизнь. Такие вечера приближают к осмыслению.
Последние годы я летний отпуск провожу на Соловках и вижу, что из года в год всё более заглушается память о том, что там происходило в XX веке. Прошлым летом в музее истории XX века я слышал страшные по своему цинизму слова: «Пожалуйста, не преувеличивайте, не верьте страшилкам о Секирной горе. Лагерным начальникам тоже надо отдохнуть и расслабиться, вот они в свои выходные и ездили туда пострелять». Звучит так, как будто они стреляли белок или уток. Туристам цинично навязывают, что государство себя защищало от бандитов, и ничего страшного на Соловках не было.
Как важно сейчас вспомнить предупреждения Александра Исаевича о том, что забывая о своем прошлом, мы открываем дорогу новым палачам, которые только и ждут, когда же люди забудут, и можно будет начинать всё сначала. И он же говорил, что если мы забудем о подвиге , предадим Церковь. Его предупреждения по-прежнему актуальны.
Когда-то сказал про , что к нему полностью применимы слова Христа: «Огонь пришел низвести я на землю, и как желал бы, чтобы он возгорелся!» (Лк. 12, 49). Считаю, что эти слова Христа применимы и к Александру Исаевичу. Всё, что он делал, делал с огненной верой. Именно евангельская истина вела его по жизни.
Евангельский образ огня объемен и многозначен. Конечно, это животворящий огонь, который всех освещает и просвещает, но кого-то может и обжечь. Равнодушным этот огонь не оставляет никого, но некоторые стремятся быть от него подальше. Стремятся по той же причине, по которой не все любят Достоевского. Дело не в тяжеловесности языка (иногда именно этим объясняют свою нелюбовь к Федору Михайловичу), а в том, что он пишет о самых болезненных проблемах русского общества, русского человека. И Александр Исаевич брал на себя такой же крест - рассматривал самые болезненные проблемы общества и человека. Конечно, не всем хочется прикасаться к этой боли, разделять ее.
Мы с вами говорили об Александре Исаевиче как христианине и гражданине, но нельзя забывать, что он был и замечательным писателем. Историю XX века будут изучать не только по его лагерной прозе, но и по «Раковому корпусу», «Матрениному двору», «Крохоткам». Это настоящая русская классика.
Беседовал Леонид Виноградов
Нанес мощнейший удар по коммунистической идеологии, считает глава Синодального отдела Русской Православной Церкви по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными учреждениями протоиерей Димитрий Смирнов. «То, как Солженицын сумел охватить и показать нашу трагедию, произвело мощное впечатление и на Россию, и на весь мир. Это был сильнейший удар по коммунистической религии. Но, к сожалению, сейчас он на Западе известен больше, чем в России, особенно в среде простого народа. А ведь это самый настоящий классик отечественной литературы, взывавший к правде и справедливости, ставший олицетворенной совестью нации», - сказал отец Димитрий в интервью сайту Regions.ru .
«Его значение в мировой культуре будет только возрастать. Как никто другой, он дал всеобъемлющую и глубокую оценку советской эпохе. В этом смысле и „Архипелаг ГУЛаг“, и „Красное колесо“ расставили все точки над i», - считает священник. «Знакомство с его творчеством началось у меня еще в школьные годы - „Один день Ивана Денисовича“ и „Раковый корпус“. Студентом я прочел „Архипелаг ГУЛаг“, и это было не только эстетическое потрясение, - эта книга оказала важное влияние на выбор моего пути в жизни», - заключил отец Димитрий.
По мнению же настоятеля храма Покрова Пресвятой Богородицы в Филях протоиерея Бориса Михайлова, значение А.И.Солженицына «простирается гораздо дальше того, что мы условно называем культурой». «Оно вообще выходит за рамки определенных сфер деятельности. Сам Господь давал ему силы на пророческое обличительное служение. Бог послал нашей стране и нашему народу в век величайшей катастрофы послал двух великих людей - Солженицына как пророка и Сахарова как юродивого, чтобы они обличали неправду всей нашей советской жизни», - полагает священник.
«Солженицын сумел прочувствовать и выразить общенародную трагедию. Его жизнь - а точнее, житие, - стало дерзновенным ответом российской истории ХХ века. Господь благословил его: проведя его через все тяжкие жизненные испытания, дал ему возможность творчески осмыслить и изобразить эту историю. Я говорю не только об «Архипелаге», но и о «Красном колесе», - пояснил отец Борис.
«Моей первой книгой Солженицына был опубликованный еще при Хрущеве «Один день Ивана Денисовича». Я был под очень сильным впечатлением. А «Архипелаг ГУЛаг» произвел в моей душе самый настоящий переворот. До сих пор помню первое парижское издание - то, которое для многих стало самой настоящей святыней, потому что те стоны и слезы миллионов людей, вся та неправда и вызов небу, в котором повинны коммунисты и вся их система - все это было открыто Солженицыным и стало известно людям», - рассказал протоиерей Борис Михайлов.
А по мнению настоятеля храма Всемилостивого Спаса бывшего Скорбященского монастыря на Новослободской протоиерея Александра Ильяшенко, имя Солженицына навсегда вписано в историю русской культуры и русского общества. «Он не побоялся сказать правду о страшных репрессиях и лишениях, которые пережил наш народ», - сказал священник. «Еще в 14 лет я прочел «Один день Ивана Денисовича», который тогда только что был опубликован. И для меня, и для многих людей тогда это произведение было подобно грому среди ясного неба. И «В круге первом», и «Раковый корпус», и, конечно, «Архипелаг ГУЛаг» - это произведения и высоких художественных достоинств, и высокого публицистического звучания. В них Солженицын не испугался противостать всей тоталитарной системе», - отметил пастырь. «В личности Александра Исаевича очень важно именно это единство писательского таланта и мужества гражданина и патриота», - отметил отец Александр.
Идеологизм Солженицына не одобряли в русском зарубежье, но приняли на родине. Фото Бориса Кавашкина/ТАСС
Так уж повелось, что в России писатель (да и вообще яркий публичный человек) воспринимался учителем жизни. То есть пастырем (в том числе и в религиозном смысле). Естественно, это предопределяет пристальный интерес к его религиозным взглядам. Кто-то, как, например, Лев Толстой, этим активно пользовался. Кто-то, как наш сегодняшний герой - Александр Солженицын, относился к этому негативно.
Но такая традиция тем не менее, увы, остается.
В дни Ивана Денисовича
Давно уже стало общим местом утверждение, что жизнь и творчество Александра Исаевича Солженицына отразили отечественную историю ХХ века. Впрочем, банальность утверждения не делает его в меньшей степени истинным.
В данном случае симптоматичны (и символичны) религиозные искания писателя. По собственному признанию Александра Исаевича, он воспитывался в верующей семье и, будучи школьником, посещал церковь. Позднее писатель возвращался в воспоминаниях к тому «необычайному по свежести и чистоте изначальному впечатлению, которого потом не могли стереть никакие жернова и никакие умственные теории». Но пропагандистский прессинг, который нередко подменял собой процесс преподавания в школе, а также привлекательность (от слов «прельщение», «прелесть») коммунистической идеологии на долгие годы загромоздили для будущего писателя путь к храму, прикрыв собой «неповторимое, чисто-ангельское восприятие богослужения, которого в зрелом возрасте уже не наверстать». «В молодом возрасте легки эти переходы», – признается он позднее в «Марте Семнадцатого».
Еще одним общим местом стали другие слова Солженицына – о «благословении тюрьмы». Но именно в лагере молодой наблюдательный человек обратил внимание, что вера действительно поддерживает зэка, не дает ему сломаться. В «Одном дне Ивана Денисовича» он так описал чувства заглавного героя, которые, можно предположить, были близки и ему, учитывая определенную автобиографичность персонажа: «Тоже горюны: Богу молились, кому они мешали? Всем вкруговую по двадцать пять сунули. Потому пора теперь такая: двадцать пять, одна мерка». При этом Иван Денисович Шухов подчеркивает: «Я ж не против Бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите? Вот что мне не нравится».
Когда после освобождения из заключения Солженицын возвратился в церковь?
По мнению протоиерея Александра Меня, это произошло не сразу. Размышляя о рассказе нобелевского лауреата «Пасхальный крестный ход», он в разговоре с автором настоящей статьи обращал внимание, что богослужение там дано глазами неверующего. Последнее подтверждается и в письменных воспоминаниях Меня о Солженицыне: «Христианство было для него некоей этической системой». Самого писателя в эти годы (1966–1967) священнослужитель считал «скорее всего толстовцем». Думается, такие утверждения как минимум спорны. Действительно, Солженицын описывал происходящие события взглядом стороннего наблюдателя. Но это не значит, что он не был в них внутренне вовлечен. Ведь если тот же Лев Толстой представил читателю картину Бородинского сражения глазами сугубо штатского Пьера Безухова, это не дает нам право утверждать об отсутствии военного опыта у автора «Войны и мира».
Да и разочарование поверхностным, чисто формальным соблюдением обрядов большинства участников (кроме десяти женщин – именно с ними «начинается подлинный крестный ход») также говорит в пользу уже тогда совершившейся воцерковленности Александра Исаевича.
К этим же годам относится и поразительное признание, высказанное в солженицынском рассказе «Путешествуя вдоль Оки» из цикла «Крохотки»: «Люди были корыстны и часто недобры. Но раздавался звон вечерний, плыл над селом, над полем, над лесом. Напоминал он, что покинуть надо мелкие земные дела, отдать час и отдать мысли – вечности. Этот звон, сохранившийся нам теперь в одном только старом напеве, поднимал людей от того, чтоб опуститься на четыре ноги».
Борьба за церковь
Было бы, впрочем, ошибкой думать, что вопросы веры и неверия создатель «Красного колеса» и «Архипелага ГУЛАГ» поднимал исключительно в своих художественных произведениях. Проблемы церкви «камнем гробовым давят голову и разламывают грудь». Они заставили писателя стать, возможно, против воли, публицистом и общественным деятелем.
В знаменитом «Великопостном письме патриарху Пимену» Солженицын трезво оценивал болезненную ситуацию с религией в Советском Союзе: «Уже упущено полувековое прошлое, уже не говорю – вызволить настоящее, но будущее нашей страны как спасти? – будущее, которое составится из сегодняшних детей». В этой связи он задавался отнюдь не риторическим вопросом о том, «сумеем ли мы восстановить в себе хоть некоторые христианские черты или дотеряем их все до конца и отдадимся расчетам самосохранения и выгоды?».
Что же так взволновало писателя? «Мы теряли и утеряли светлую этическую христианскую атмосферу, в которой тысячелетие устаивались наши нравы, уклад жизни, мировоззрение, фольклор, даже само название людей – крестьянами. Мы теряем последние черточки и признаки христианского народа – и неужели это может не быть главной заботой русского патриарха?» Кризис православия (как, впрочем, и других религий и конфессий) был обусловлен внешним управлением: «Церковь, диктаторски руководимая атеистами, – зрелище, не виданное за два тысячелетия».
«Письмо» вызвало живейший отклик – как священнослужителей, так и мирян. В силу цензурных ограничений в Советском Союзе (о которых печаловался и Солженицын) центр дискуссии быстро сместился в русское зарубежье.
Протопресвитер Александр Шмеман назвал письмо «пророчеством». И это не было красивой метафорой – рассматривая послание патриарху в контексте церковной истории, он с сожалением отмечал: «Действительно, трагической особенностью… православия нельзя не признать слабость в нем именно тех, кто поставлен строить и созидать церковь».
Со Шмеманом соглашался и протоиерей Иоанн Мейендорф (который, отметим, нередко с ним полемизировал по другим вопросам). Он также считал письмо «пророческим», справедливо указывая в первую очередь на моральный аспект письма: «Все мы, живущие под крылом свободной демократии на Западе, не имеем права судить тех, кто в Советском Союзе и других тоталитарных государствах несет на верхах ответственность за церковь. Александр Солженицын, который сам провел восемь лет в концлагерях и чье призвание, как писателя-христианина, быть совестью своего народа, этим правом бесспорно обладает». Вместе с тем историк церкви не без оснований (и не без боли) выражал сомнение: «К сожалению, очень маловероятно, чтобы теперешние руководители Русской церкви отказались от пассивности и конформизма».
Появлялись отзывы и в неподцензурной (самиздат) литературе внутри СССР, а также в личной переписке. И зачастую они бывали полемическими. Александр Мень в частном письме Солженицыну «умолял» не публиковать послание, утверждая (как это видно из приведенных выше отзывов), что писатель «не разбирается… в церковной ситуации». Последнее представляется странным, учитывая уже приведенные выше отзывы.
В свою очередь, другой священник, Сергий Желудков, в числе прочего обращал внимание знаменитого писателя на то, что его адресат заведомо лишен всякой возможности отвечать оппонентам. Последнее, по мнению Желудкова, было «нравственной ошибкой». Одновременно Желудков укорял писателя и в «главной ошибке», которую он видел в «полуправде». Ведь «полная правда заключается в том, что легальная церковная организация не может быть островом свободы в нашем строго-единообразно-организованном обществе, управляемом из единого Центра… Отсюда и происходит сегодня все то зло, о котором вы справедливо написали, и все то зло, о котором вы умолчали. Но другого выбора не было».
Солженицын оперативно ответил на возражения Желудкова: «Вы пропустили главный выход, к которому я и призываю: через личные жертвы зримо перевоспитывать окружающий мир». И, парируя возражение по поводу невозможности публичного ответа, добавлял: «Приневоливать к жертвам, конечно, нельзя. Но звать-то можно? Уж почему и звать запрещаете?»
Возвращался писатель к христианской этике и в других своих публицистических работах. Так, статью «Раскаяние и самоограничение», написанную для сборника «Из-под глыб», он начал с цитаты из Блаженного Аврелия Августина: «Что есть государство без справедливости? Банда разбойников», а в самом тексте противопоставлял либеральным и марксистским определениям свободы христианское, которое видел в самоограничении. Ведь именно оно «переключает» человека «с развития внешнего на внутреннее и тем углубляет нас духовно».
Впрочем, проблема религии оставалась значимой и в случае с Солженицыным-художником. Он поднимал ее в самых разных своих произведениях. Для Александра Исаевича важным был не только факт веры, но даже шаг в ее сторону. Даже если таким шагом было толстовство. Вспомним, как один из героев романа «Раковый корпус» Ефрем Поддуев нравственно преображается после чтения рассказа Льва Толстого «Чем люди живы»: «Не хотелось Ефрему ни ходить, ни говорить. Как будто что в него вошло и повернуло там. И где раньше были глаза – теперь глаз не было. И где раньше рот приходился – теперь не стало рта».
Собственно, само православие играет знаковую роль в его романах. И не только такая символика и обрядность, как икона, попавшая под перекрестный обстрел русских и немецких солдат, или молитва государя после отречения. Например, генерал от кавалерии Александр Самсонов в «Августе Четырнадцатого» сравнивается с «агнцем семипудовым». А профессор Павел Варсонофьев (одним из прообразов которого, по мнению некоторых исследователей, послужил философ и священник Сергий Булгаков), выступающий в числе alter ego Солженицына, видит знаковый для романа мистический сон с Христом («Март Семнадцатого»).
Неподведенные итоги
Полемика вокруг солженицынского творчества продолжалась и в дальнейшем, и не только в отношении его публицистики. Со временем она стала оценивать наследие нобелевского лауреата в совокупности. Так, священник-реэмигрант, участник Белого движения протоиерей Всеволод Шпиллер вспоминал: «Встречи с ним и чтение его на меня производили сильное впечатление… При встречах с ним и при чтении многих его вещей создавалось впечатление, что он повсюду ищет правду, что поглощен стремлением к ней и хочет служить только ей всем своим оригинальным писательским талантом». Одновременно Шпиллер оговаривался: «Мнение о нем, считающее его «религиозным писателем», и даже выражающим наши, здешних православных церковных людей, мысли и настроения, я нахожу глубоко ошибочным». Церковный писатель обращал внимание, что в христианстве проблемы добра и зла «коренятся в последней, как мы говорим, в духовной, метафизической глубине вещей… в духовной глубине человека», а Солженицын, ставя эти вопросы, оставался в рамках этических категорий.
Двойственным был взгляд на Александра Солженицына и у уже упоминавшегося протопресвитера Александра Шмемана. Священник высоко ценил творчество автора «Архипелага ГУЛАГ», чьи книги были для него «сказочными», излучавшими «зрячую любовь». В своем знаменитом «Дневнике» он утверждал, что «такой внутренней широты – ума, сердца, подхода к жизни – у нас не было с Пушкина (даже у Достоевского и Толстого ее нет, в чем-то, где-то – проглядывает костяк идеологии)», а в письме историку и литературоведу Никите Струве не без иронии признавался: «Не рехнулся ли я в своем восхищении Солженицыным». Шмеман удивлялся, как писатель, «плоть от плоти и кровь от крови той России, которая одна сейчас существует реально – России советской. Не дореволюционной и не революционной, а именно советской… всецело этой советской реальности принадлежа, он столь же всецело и полностью от нее свободен».
Для Шмемана появление Солженицына было «чудом». Оно заключалось в том, что священнослужитель в одной из своих многочисленных статей о творчестве Солженицына назвал триединой интуицией: «сотворенности, падшести и возрожденности». Речь в данном случае идет о христианском восприятии мира, его изначальной «положительности» («сотворенность»). Касаясь «падшести», Шмеман не соглашался со Шпиллером: зло у Солженицына из христианского восприятия и переживания «тайны зла» связано с предательством человеком своей человечности. Но одновременно (и тут Шпиллер вновь ошибался) в творчестве нобелевского лауреата, «как и в христианстве, есть неистребимая вера в возможность для человека возродиться, отказ «поставить крест» раз и навсегда на ком бы то ни было и на чем бы то ни было».
Вместе с тем Шмеман видел в солженицынской личности и творчестве некоторые тенденции, чрезвычайно его беспокоившие. Во-первых, появление идеологизма, и, как следствие, «в неизбежности… всякую другую идеологию отождествлять со злом, а себя с добром и истиной». Во-вторых, увлечение старообрядчеством. «Существует некий «русский дух», неизменный и лучше всего воплощенный в старообрядчестве… Пафос старообрядчества в отрицании перемены, то есть «истории», и именно этот пафос и пленяет Солженицына… Солженицын совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна».
Представляется, что подобное предположение Шмемана не было лишено некоторых оснований. «А мысль об общественном самоограничении – не нова. Вот мы находим ее столетие назад у таких последовательных христиан, как русские старообрядцы», – писал Александр Исаевич в уже цитируемой статье «Раскаяние и самоограничение».
Наконец, в «Дневнике» Шмемана читаем: «Пугает этот постоянный расчет, тактика, присутствие очень холодного и – в первый раз так ощущаю – жестокого ума, рассудка… большевизма наизнанку… Такие люди действительно побеждают в истории, но незаметно начинает знобить от такого рода победы. Все люди, попадающие в его орбиту, воспринимаются как пешки».
Подобные утверждения позволили исследователю спора Солженицына и Шмемана протоиерею Георгию Митрофанову заключить, что «Россия, которая становится самодовлеющим истуканом для Солженицына и занимает место церкви – это к тому же еще Россия, никогда не существовавшая, а кроимая, как часто бывает, с идолами, по собственному образу и подобию их почитающих».
И это не последние аргументы как в пользу, так и против писателя… А потому, думается, вопросы и возражения (пускай даже и ошибочные), которые как при жизни, так и теперь заочно, возникают в связи с творчеством Солженицына, не только говорят о его востребованности (еще одна банальная истина!), но и о том, безусловно, значимом месте, которое он занимает в истории современного богоискательства и нужности его книг для тех, кто зачастую непростыми путями идет к вере или уже обрел ее.
Своими воспоминаниями о писателе с порталом Патриархия.ru поделился протоиерей Николай Чернышёв, клирик храма в честь святителя Николая в Кленниках, на протяжении нескольких последних лет бывший духовником семьи Солженицыных.
— Александра Исаевича Солженицына провожали в последний путь в соответствии с православной традицией. Скажите, пожалуйста, каков был путь писателя к вере?
— Я бы хотел отослать к книге Людмилы Сараскиной, посвященной Александру Солженицыну, которая недавно вышла в серии «Жизнь замечательных людей». В этой книге биография писателя описана наиболее полно и трезвенно.
Александр Исаевич рос в православной, глубоко верующей семье и с самого начала осознавал себя православным христианином. Это были годы воинствующего атеизма, поэтому в школе у него были проблемы с одноклассниками и учителями. Естественно, ни в пионерию, ни в комсомол он не вступал. Пионеры срывали с него крестик, но он каждый раз надевал его заново.
В то время в Ростовской области (Ростов-на-Дону), где родился и жил в то время писатель, один за другим закрывались храмы. К моменту его взросления в округе уже не осталось действующих храмов на сотни верст от Ростова. В то время идеи марксизма и ленинизма навязывались, как мы знаем, не просто активно, а агрессивно. В учебных заведениях было необходимо изучать «диамат». Молодой человек, Саша Солженицын увлекся марксизмом, диалектическим материализмом, и это вошло в противоречие с его детским верованием. На неокрепшую душу было взвалено что-то непосильное. В то время многие под этой ношей ломались.
Как рассказывал Александр Исаевич, это был период мучительных сомнений, отвержения детских верований и боли. Он видел, что не было правды в том, что творилось вокруг него. Но теория, гладко выраженная в книгах, прельщала.
По-настоящему возвращение к Богу и переосмысление произошло даже не на фронте, а уже в лагерях, после войны. В эти самые тягостные моменты его жизни вспомнилась та «закваска», которая была дана матерью, в семье. Поэтому нельзя говорить, что его приход к вере был резким и неожиданным. Вера передавалась в его семье из поколения в поколение, и она оказалась сильнее.
Ту перемену, которая произошла с Александром Исаевичем в лагерях, он описал в своем стихотворении 1952 года «Акафист». В искренней, поэтической форме он рассказывает о той ломке, о том, что происходило в его душе в период этой перемены:
Да когда ж я так допуста, дочиста
Всё развеял из зёрен благих?
Ведь провел же и я отрочество
В светлом пении храмов Твоих!
Рассверкалась премудрость книжная,
Мой надменный пронзая мозг,
Тайны мира явились — постижными,
Жребий жизни — податлив как воск.
Кровь бурлила — и каждый выполоск
Иноцветно бурлил впереди, —
И, без грохота, тихо, рассыпалось
Зданье веры в моей груди.
Но пройдя между быти и небыти,
Упадав и держась на краю,
Я смотрю в благодарственном трепете
На прожитую жизнь мою.
Не рассудком моим, не желанием
Освящён её каждый излом —
Смысла Высшего ровным сиянием,
Объяснившимся мне лишь потом.
И теперь, возвращенной мерою
Надчерпнувши воды живой, —
Бог Вселенной! Я снова верую!
И с отрекшимся был Ты со мной…
— Сам Александр Исаевич говорил о себе, что он «не специалист в церковных вопросах». Какие стороны церковной жизни его интересовали?
— Он, конечно, не был «церковным человеком» в том смысле, что не интересовался канонами церковными, строем богослужения, устройством той или иной внешней стороны церковной жизни. Это была жизнь души. Жизнь как молитва и как исполнение Евангелия. Но о чем он страдал и переживал, если говорить о сторонах жизни Русской Церкви, — так это о том, что Церковь находится в подавленном состоянии. Это для него было открыто, явно, обнажено и болезненно. Начиная богослужениями, все более и более становящихся непонятными и совершающимися отдельно от народа, и заканчивая все меньшим участием Церкви в жизни общества, в окормлении молодежи и людей старшего возраста. Его интересовало, как должна строиться жизнь Церкви в соответствии с Евангелием.
Его волновала проблема единства Церкви. Это то, о чем не может не болеть сердце верующего человека. Александром Исаевичем это было прочувствованно как личная боль. Он видел, что церковные разделения, конечно, сказываются и на обществе. Раскол XVII века он воспринимал как неизжитую проблему. Он относился чрезвычайно уважительно к старообрядцам, видел, как много правды и в них. И переживал, что нет настоящего единства, хотя каноническое общение соблюдено.
Все проблемы любых разделений в церковной жизни переживались Александром Исаевичем чрезвычайно болезненно.
— Сейчас многие вспоминают знаменитое «Великопостное письмо» писателя Патриарху Пимену (1972 г.) и говорят о том, что Солженицын ждал и требовал от Церкви более активного участия в жизни общества. Каковы были его взгляды на этот счет в конце жизни?
— Александр Исаевич сам был из тех людей, кто не мог молчать, его голос постоянно был слышен. И конечно, он был убежден в том, что слова Спасителя «Идите проповедуйте Евангелие всей твари» должны исполняться. Одно из его убеждений, его идея была в том, что Церковь, с одной стороны, безусловно, должна быть отделена от государства, но при этом ни в коем случае не отделена от общества.
Он считал, что это совсем другое, что это — прямо противоположные вещи. Неотделенность от общества должна проявляться все более и более. И здесь обнадеживающие перемены последних лет он не мог не видеть. Он с радостью и благодарностью воспринимал все позитивное, что происходит в России и в Церкви, но был далек от успокоенности, потому что за годы советской власти все общество стало искореженным и больным.
Он понимал, что если больной будет вести больного или хромой хромого, добра не жди. Та активность, к которой он призывал, та неотделенность от общества ни в коем случае не должны выражаться в насильственном, подавляющем строе мыслей и действий, привычных для советского времени.
Церковь, считал он, с одной стороны, призвана вести общество и более активно влиять на общественную жизнь, но это ни в коем случае в наши дни не должно выражаться в тех формах, которые были приняты в идеологической машине, которая ломала и корежила людей. Ситуация изменялась в последние годы. И он не мог не чувствовать новых опасностей.
Однажды его спросили о том, что он думает о той свободе, ради которой он боролся, как он относится к тому, что происходит. Он ответил одной чеканной фразой: «Свободы много, правды мало». Эту опасность подмены он прекрасно чувствовал и поэтому был далек от успокоения.
Когда он вернулся на Родину и стал путешествовать по России, ему открылось все ее бедственное положение. И это касалось не только экономической стороны, но и ее духовного состояния.
Он, конечно, видел принципиальную разницу между тем, что было в 30-е, 50-е года, и сегодняшним положением вещей. Он не был диссидентом, который все время ко всему в конфронтации. Это не так. Есть люди, которые пытаются его таким представить. Но он таким не был. Всегда, несмотря на обнажение им вот этих ужасных ран общества, видна могучая жизнеутверждающая сила в том, что он писал и делал. В нем был позитивный, жизнеутверждающий и светлый настрой христианина.
— А.И. Солженицын был одним из выдающихся мыслителей прошлого века в России. Скажите, не возникало ли в его душе противоречия между разумом и религиозным чувством?
— Противоречие имело место в годы его юности, начиная со старших классов школы, во фронтовые годы. Это было время, когда все храмы были закрыты, и посоветоваться было не с кем, когда церковная жизнь была почти абсолютно уничтожена большевистской машиной репрессий. Тогда противоречие было. В лагерях началось именно возвращение к истокам веры, возрождение чувства ответственности за каждый шаг и каждое решение.
Конечно, Александр Исаевич был неоднозначным человеком. О нем будут спорить и должны спорить. С личностью такого масштаба и такой величины иначе и быть не может. Этот человек не просто повторял за кем-то заученные мысли, но шел к евангельской правде путем собственного поиска.
Святейший Патриарх в слове, которым он почтил Александра Исаевича на отпевании, процитировал евангельскую заповедь из Нагорной проповеди: «Блаженны изгнанные правды ради». Это касается долгих и тягостных страниц жизни Александра Исаевича. Ко всей его жизни — от школьных лет до последних дней относятся также слова Спасителя: «Блаженны алчущие и жаждущие правды яко тии насытятся». Конечно, мы делаем акцент на первой части этой фразы. Но я видел, что он испытывал блаженство и духовное насыщение, возможное в этой земной жизни, и радость в его последние дни приходила к нему за исполнение им своего призвания.
Он говорил: «Если бы я сам выстраивал свою жизнь по собственному плану, то она вся бы состояла из ужасных ошибок. Сейчас мне это видно. Но Господь все время поправлял и перестраивал мою жизнь, иногда незримым, иногда очевидным образом. Сейчас я вижу, что все сложилось так, что лучше и быть не могло». Это слова глубоко верующего человека, благодарного Богу и принимающего с благодарностью все то, что Господь ему посылает.
— Можно ли было назвать Александра Исаевича прихожанином какого-либо храма? Часто ли он бывал в церкви?
— Когда мы познакомились с Александром Исаевичем, он уже болел и почти не выходил из дома. Когда семья Солженицыных вернулась в Россию, Александр Исаевич и Наталья Дмитриевна пришли к нам в храм, познакомились с духовенством и прихожанами. После этого Наталья Дмитриевна стала часто приезжать и просить приехать поисповедовать, пособоровать и причастить ее супруга в их доме в Троице-Лыково.
Такая наша форма общения была связана только с тем, что у Александра Исаевича уже не было сил и возможности самому приезжать на службы. Надо сказать, что я бывал у них регулярно, а не от случая к случаю.
— Какие у Вас как у священника и духовника останутся воспоминания об усопшем?
— Больше всего в нем поражала простота и безыскусственность. В их семье всегда царила удивительная нежность и забота друг о друге. Это тоже является проявлением его христианского отношения к близким, выстраивание дома малой Церкви. Вот это по-настоящему поражало. Безыскусственность, простота, чуткость, бережность, внимательное отношение — все это было свойственно Александру Исаевичу.
В то время, когда мы с ним познакомились, он задавал вопрос самому себе — вопрос, ответ на который раньше был для него очевиден: что надлежит ему делать. Он говорил: мне кажется, я исполнил все, мне кажется, что мое призвание исполнено; я не понимаю, зачем я оставлен. Все то, что считал для себя необходимым сказать и написать, — все сделано, все труды опубликованы. Что дальше? Дети выросли, он дал им настоящее воспитание, в семье присутствует устроенность, какой она должна быть. И в этой ситуации пришлось напомнить ему, что если оставляет Вас в этом мире Господь — значит, в этом есть некий смысл, и Вы, пожалуйста, молитесь об этом, о том, чтобы понять, зачем даровано это время. И потом, когда прошло некоторое время, он сказал: «Да, я понял, это время было дано мне для себя самого — не для работы внешней, но для всматривания в самого себя».
Об этом он говорил в одном из своих интервью: старость дана человеку для того чтобы всмотреться в самого себя, чтобы оценивать, переосмысливать и все более строго относиться к каждому мигу своей жизни.
При этом подобные мысли были не бесплодным самокопанием, они служили основанием для посильного служения даже в последнее время. Будучи уже немощным человеком, он, тем не менее, не позволял себе никакой расслабленности или беспечности. Он строго планировал свое расписание до последнего времени. Вместе с таким строгим графиком работы он старался принимать людей. Многих и многих, совершенно из разных кругов. И старался не оставлять без ответа — в личной беседе или письменно — каждого, кто к нему обращался.
Его многие называли и называют сейчас затворником, говорят о том, что якобы он уединился и ни в чем не участвовал. Это не совсем так. К нему приходило множество людей, многие обращались за помощью.
То, что его отпевали по православному чину, не есть просто дань традиции. Это свидетельство того, что свою земную жизнь завершил человек, по-настоящему служивший Христу и Его Церкви.
Беседовала Мария Моисеева
Мы публикуем интервью писателя, данное год назад немецкому изданию “Шпигель”. Просим наших читателей помолиться о упокоении раба Божиего Александра.
Шпигель: Александр Исаевич! Мы застали Вас как раз за работой. В Ваши 88 лет Вас, кажется, не покинуло ощущение, что Вы должны, обязаны работать, хотя здоровье не позволяет Вам свободно перемещаться по дому. Откуда Вы черпаете эту силу?
Солженицын: Внутренняя пружина была. От рождения была. Но я с удовольствием отдавался работе. Работе и борьбе.
Шпигель: Мы видим только здесь четыре письменных стола. В Вашей новой книге, которая в сентябре выходит в Германии, Вы вспоминаете, что писали даже во время прогулок в лесу.
Солженицын: Когда я в лагере был, то я писал даже на каменной кладке. Я на клочке бумажки писал карандашом, потом содержание запомню и уничтожаю бумажку.
Шпигель: И эта сила не покидала Вас и в самые отчаянные моменты?
Солженицын: Да, казалось: как кончится, так и кончится. Что будет, то будет. А потом получалось, вроде что-то путное вышло.
Шпигель: Но вряд ли Вы так думали, когда в феврале 1945 года военная контрразведка в Восточной Пруссии арестовала капитана Солженицына. Потому что в его письмах с фронта были нелестные высказывания о Иосифе Сталине. И за это - восемь лет лагерей.
Солженицын: Это было южнее Вормдитта. Мы только выбрались из немецкого котла и прорывались к Кёнигсбергу. Тогда меня и арестовали. Но оптимизм у меня всегда был. Как и убеждения, которые толкали меня.
Шпигель: Какие убеждения?
Солженицын: Конечно же они с годами развивались. Но я всегда был убеждён в том, что совершал, и никогда не шёл против своей совести.
Шпигель: Александр Исаевич, когда Вы 13 лет назад вернулись из изгнания, происходившее в новой России Вас разочаровало. Вы отклонили Государственную премию, которую Горбачёв предложил Вам. Вы отказались принять орден, которым хотел наградить Вас Ельцин. А сейчас Вы приняли Государственную премию России, которую Вам присудил Путин, некогда глава той спецслужбы, предшественница которой так жестоко преследовала и травила Вас. Как всё это рифмуется?
Солженицын: В 1990 году мне была предложена - отнюдь не Горбачёвым, а Советом министров РСФСР, входившей в состав СССР, - премия за книгу “Архипелаг ГУЛАГ”. Я отказался потому, что не мог принять лично себе почёт за книгу, написанную кровью миллионов.
В 1998 году, в нижайшей точке бедственного народного положения, в год, когда я выпустил книгу “Россия в обвале”, - Ельцин лично распорядился наградить меня высшим государственным орденом. Я ответил, что от Верховной Власти, доведшей Россию до гибельного состояния, награды принять не могу.
Нынешняя Государственная премия присуждается не лично президентом, а высоким экспертным сообществом. В Совет по науке, который выдвинул меня на эту премию, и в Совет по культуре, который поддержал это выдвижение, входят самые авторитетные в своих областях, высокоуважаемые люди страны. Будучи первым лицом государства, президент вручает эту премию в день национального праздника. Принимая награду, я выразил надежду, что горький российский опыт, изучению и описанию которого я отдал всю жизнь, предупредит нас от новых губительных срывов.
Владимир Путин - да, был офицером спецслужб, но он не был ни следователем КГБ, ни начальником лагеря в ГУЛАГе. Международные же, “внешние” службы - и ни в какой стране не порицаемы, а то и хвалимы. Не ставилась же в укор Джорджу Бушу-старшему его прошлая позиция главы ЦРУ.
Шпигель: Всю Вашу жизнь Вы призывали власть к покаянию за миллионы жертв ГУЛАГа и коммунистического террора. Был ли Ваш призыв по-настоящему услышан?
Солженицын: Я уже привык, что публичное покаяние - везде в современном человечестве - самое неприемлемое действие для политических фигур.
Шпигель: Нынешний президент России называет распад Советского Союза крупнейшей геополитической катастрофой XX века. Он говорит, что пора заканчивать самоедское копание в прошлом, тем более что извне предпринимаются попытки пробудить у россиян необоснованное чувство вины. Разве это не пособничество тем, кто и без того хочет, чтобы забылось всё, что происходило во времена Советов внутри страны?
Солженицын: Ну, Вы же видите, что и повсюду в мире растёт тревога: как Соединённые Штаты, ставшие в результате геополитических изменений единственной сверхдержавой, справятся со своей новой, монопольно-ведущей мировой ролью.
Что касается “копания в прошлом”, то, увы, - то самое отождествление “советского” с “русским”, против которого я столь часто выступал ещё в 1970-е годы, не изжито и сегодня - ни на Западе, ни в странах бывшего соцлагеря, ни в бывших республиках СССР. Старое поколение политиков в коммунистических странах оказалось не готово к покаянию, зато новое поколение политиков вполне готово предъявлять претензии и обвинения - и самой удобной для себя мишенью выбирают сегодняшнюю Москву. Как будто они героически освободили сами себя и вот живут новой жизнью, а Москва осталась коммунистической.
Однако смею надеяться, что эта нездоровая стадия скоро пройдёт, и все народы, испытавшие на себе коммунизм, осознают именно в нём виновника столь горького пятна своей истории.
Шпигель: Включая русских.
Солженицын: Если бы мы все смогли посмотреть на собственное прошлое трезво, то у нас в стране отпала бы ностальгия по советскому строю, которую проявляет менее пострадавшая часть общества, а у стран Восточной Европы и бывших советских республик - желание видеть источник всех зол в историческом пути России. Не надо никогда личные злодейства отдельных вождей или политических режимов ставить в вину российскому народу и его государству или приписывать их “больной психологии” русского народа, как это нередко делается на Западе. Эти режимы смогли держаться в России, только опираясь на кровавый террор. И вполне очевидно: лишь чувство осознанной, добровольно признанной вины может быть залогом выздоровления нации. В то время как несмолкающие упреки извне скорее контрпродуктивны.
Шпигель: Признание вины предполагает достаточное количество сведений о собственном прошлом. Историки, однако, упрекают Москву в том, что архивы перестали быть такими доступными, как в 90-е годы.
Солженицын: Вопрос непростой. Бесспорен, однако, факт, что за последние 20 лет в России произошла архивная революция. Открыты тысячи фондов, исследователи получили доступ к сотням тысяч документов, прежде для них закрытых. Уже опубликованы и готовятся к печати сотни монографий, выносящих эти документы на всеобщее обозрение. Но помимо открытых - в 90-е годы были опубликованы и многие документы, не прошедшие процедуру рассекречивания. Так действовали, например, военный историк Дмитрий Волкогонов, бывший член Политбюро Александр Яковлев - люди, имевшие и немалое влияние, и доступ к любым архивам, - и общество благодарно им за ценные публикации. А в последние годы, действительно, обойти процедуру рассекречивания никому больше не удаётся. Идёт же эта процедура - медленнее, чем бы хотелось.
Тем не менее, материалы, содержащиеся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), главном и богатейшем архиве страны, - остаются сегодня столь же доступны, как и в 90-е годы. В конце 90-х ФСБ передала в ГАРФ 100 тысяч судебно-следственных дел - и они по-прежнему открыты и для частных граждан, и для исследователей. В 2004-2005 годах ГАРФ опубликовал документальную “Историю сталинского ГУЛАГа” в 7 томах. Я сотрудничал с этим изданием и свидетельствую, что оно максимально полное и достоверное. Им широко пользуются учёные всех стран.
Шпигель:
Прошло уже почти 90 лет с того времени, как Россию потрясли сперва Февральская, а затем и Октябрьская революции - события, красной нитью проходящие через Ваши произведения. Несколько месяцев назад Вы в большой статье подтвердили Ваш тезис: коммунизм не был порождением прежнего российского режима, а возможность большевистского переворота была создана лишь правительством Керенского в 1917 году. Сообразно этому ходу размышлений, Ленин был всего лишь случайной фигурой, попавшей в Россию и сумевшей захватить власть лишь при содействии немцев. Мы верно Вас понимаем?
Солженицын: Нет, неверно. Превратить возможность в действительность - под силу лишь экстраординарным личностям. Ленин и Троцкий были ловчайшими, энергичными деятелями, сумевшими вовремя использовать беспомощность правительства Керенского. Но поправлю Вас: “Октябрьская революция” - это миф, созданный победившим большевизмом и полностью усвоенный прогрессистами Запада.
25 октября 1917 года в Петрограде произошёл односуточный насильственный переворот, методически и блистательно разработанный Львом Троцким (Ленин в те дни ещё скрывался от суда за измену). То, что называется “Российская революция 1917 года”, - есть революция Февральская. Её движущие причины - действительно вытекали из дореволюционного состояния России, и я никогда не утверждал иного. У Февральской революции были глубокие корни (что я и показываю в моей эпопее “Красное Колесо”). Это, в первую очередь, - долгое взаимное ожесточение образованного общества и власти, которое делало невозможным никакие компромиссы, никакие конструктивные государственные выходы. И наибольшая ответственность - конечно, на власти: за крушение корабля - кто отвечает больше капитана? Да, предпосылки Февраля можно считать “порождением прежнего российского режима”.
Но отсюда никак не следует, что Ленин был “случайной фигурой”, а денежное участие императора Вильгельма - несущественным. В Октябрьском перевороте не было ничего органичного для России, - напротив, он перешиб её хребет. Красный террор, развязанный его вождями, их готовность утопить Россию в крови - первое и ясное тому доказательство.
Шпигель: Вашим двухтомником “200 лет вместе” Вы недавно предприняли попытку преодолеть табу, долгие годы запрещавшее обсуждать совместную историю русских и евреев. Эти два тома вызвали на Западе скорее недоумение. Там Вы в подробностях описываете, как в царское время еврей-трактирщик обогащался, используя нищету пьющих крестьян. Вы называете евреев передовым отрядом мирового капитала, шедшим в первых рядах разрушителей буржуазного строя. Из Ваших богатейших источников действительно извлекается вывод, что евреи больше, чем другие, несут моральную ответственность за провалившийся эксперимент с Советами?
Солженицын: Я как раз не делаю того, на что намекает Ваш вопрос: не призываю к какому-либо взвешиванию или сравнению моральной ответственности одного и другого народа и тем более отрицаю ответственность одного народа перед другим. Весь мой призыв - к само-осмыслению. В самой книге Вы можете получить ответ на Ваш вопрос:
“…Приходится каждому народу морально отвечать за всё своё прошлое - и за то, которое позорно. И как отвечать? Попыткой осмыслить - почему такое было допущено? в чём здесь наша ошибка? и возможно ли это опять? В этом-то духе еврейскому народу и следует отвечать и за своих революционных головорезов, и за готовные шеренги, пошедшие к ним на службу. Не перед другими народами отвечать, а перед собой и перед своим сознанием, перед Богом. - Как и мы, русские, должны отвечать и за погромы, и за тех беспощадных крестьян-поджигателей, за тех обезумелых революционных солдат, и за зверей-матросов”.
Шпигель: Наибольший резонанс вызвал, как нам кажется, “Архипелаг ГУЛАГ”. В этой книге показана человеконенавистническая природа советской диктатуры. Сегодня, обращая взор назад, можно ли сказать, насколько это способствовало тому, что коммунизм потерпел поражение во всём мире?
Солженицын: Это вопрос не ко мне - не автор должен давать такие оценки.
Шпигель: Мрачный опыт XX века Россия взяла на себя и пережила - здесь мы цитируем Вас по смыслу - как бы во имя всего человечества. Смогли россияне извлечь уроки из двух революций и их последствий?
Солженицын: Такое впечатление, что начинают извлекать. Огромное число публикаций и фильмов о российской истории двадцатого века (правда, неровного качества) свидетельствуют о нарастающем спросе. Вот только что - страшную, жестокую, ничуть не смягчённую правду о сталинских лагерях показывал миллионам людей государственный канал “Россия” - в телесериале по прозе Варлама Шаламова.
И, например, я был удивлён и впечатлён горячностью, размахом и длительностью дискуссии, возникшей после опубликования в феврале этого года моей старой статьи о Февральской революции. Широкий спектр мнений, в том числе несогласных с моим, - радует меня, ибо наконец-то показывает живое желание понять собственное прошлое, без чего осмысленного пути в будущее не может быть.
Шпигель: Как Вы оцениваете время, в течение которого у власти находится президент В.В. Путин, - в сравнении с его предшественниками, президентами Б.Н. Ельциным и М.С. Горбачёвым?
Солженицын: Горбачёвское правление поражает своей политической наивностью, неопытностью и безответственностью перед страной. Это была не власть, а бездумная капитуляция её. Ответные восторги с Запада только подкрепили картину. Но надо признать, что именно Горбачёв (а не Ельцин, как теперь звучит повсеместно) впервые дал гражданам нашей страны свободу слова и свободу перемещения.
Ельцинская власть характеризовалась безответственностью перед народной жизнью не меньшей, только в других направлениях. В безоглядной поспешности скорей, скорей установить частную собственность вместо государственной - Ельцин разнуздал в России массовое, многомиллиардное ограбление национальных достояний. Стремясь получить поддержку региональных лидеров - он прямыми призывами и действиями подкреплял, подталкивал сепаратизм, развал российского государства. Одновременно лишая Россию и заслуженной ею исторической роли, её международного положения. Что вызывало не меньшие аплодисменты со стороны Запада.
Солженицын: Путину досталась по наследству страна разграбленная и сшибленная с ног, с деморализованным и обнищавшим большинством народа. И он принялся за возможное - заметим, постепенное, медленное, - восстановление её. Эти усилия не сразу были замечены и, тем более, оценены. И можете ли Вы указать примеры в истории, когда меры по восстановлению крепости государственного управления встречались благожелательно извне?
Шпигель: То, что стабильная Россия и Западу выгодна, постепенно стало ясно для всех. Но одно обстоятельство нас удивляет более всего. Всякий раз, когда речь заходила о правильном для России государственном устройстве, Вы выступали за гражданское самоуправление, противопоставляя эту модель западной демократии. После семи лет правления Путина мы наблюдаем движение в совершенно противоположном направлении: власть сосредоточена в руках президента, всё ориентировано на него; оппозиции почти не осталось.
Солженицын: Да, я неизменно настаивал и настаиваю на необходимости для России местного самоуправления, при этом нисколько не “противопоставляя эту модель западной демократии”, напротив - убеждая своих сограждан примерами высокоэффективного самоуправления в Швейцарии и Новой Англии, которые я наблюдал своими глазами.
Но Вы смешиваете в Вашем вопросе местное самоуправление, возможное только на самом нижнем уровне, где люди лично знают избираемых ими управителей, - с региональной властью нескольких десятков губернаторов, которые в ельцинский период вместе с центром дружно давили любые начала местного самоуправления.
Я и сегодня весьма удручен той медленностью и неумелостью, с какой происходит у нас выстраивание местного самоуправления. Но оно всё-таки происходит, и если в ельцинские времена возможности местного самоуправления фактически блокировались на законодательном уровне, то сейчас государственная власть, по всей её вертикали, делегирует всё большее число решений - на усмотрение местного населения. К сожалению, это ещё не носит системного характера.
Оппозиция? - несомненно нужна и желаема всеми, кто хочет стране здорового развития. Сейчас, как и при Ельцине, в оппозиции разве что коммунисты. Однако, говоря “оппозиции почти не осталось” - Вы конечно имеете в виду демократические партии 90-х годов? Но взгляните же непредвзято: если все 90-е годы происходило резкое падение жизненного уровня, затронувшее три четверти российских семей, и всё под “демократическими знамёнами”, - то ничего удивительного, что население отхлынуло из-под этих знамён. А сейчас лидеры тех партий - всё никак не могут поделить портфели воображаемого теневого правительства.
К большому сожалению, в России ещё нет конструктивной, внятной и многочисленной оппозиции. Очевидно, что для её формирования, как и для зрелости других демократических институтов, понадобится больше времени и опыта.
Шпигель: Во время нашего последнего интервью Вы критиковали, что в Думе сидело лишь около половины депутатов, избранных напрямую, а доминирующее положение занимали представители политических партий. После проведенной Путиным реформы избирательной системы прямых мандатов не осталось вовсе. Это ведь шаг назад!
Солженицын: Да, я считаю это ошибкой. Я убеждённый и последовательный критик “партийного парламентаризма” и сторонник внепартийности избрания подлинных народных представителей, лично ответственных перед своими регионами, округами и могущих быть, при неудовлетворительной деятельности, отозванными со своих депутатских постов. Я уважаю, понимаю сущность объединений хозяйственных, кооперативных, территориальных, учебных, образовательных, профессиональных, производственных - но не вижу органичности в политических партиях: связь по политическим убеждениям может быть и не стойка, а часто и не бескорыстна. Лев Троцкий (в период Октябрьского переворота) метко выразился: “Ничего не стоит та партия, которая не ставит своей целью захват власти”. Речь - о выгоде для себя, за счёт остального населения. Как и захват власти безоружный. Голосование по безликим партийным программам, названиям партий - фальшиво подменяет единственный достоверный выбор народного представителя: именного кандидата - именным избирателем. (В этом - и весь смысл “народного представительства”.)
Шпигель: Несмотря на высокие объёмы выручки от экспорта нефти и газа и на формирование среднего класса, социальные контрасты между бедными и богатыми в России остаются огромными. Что можно сделать, чтобы исправить положение?
Солженицын: Считаю разрыв между бедными и богатыми в России - опаснейшим явлением, требующим неотложного внимания государства. Но, хотя многие баснословные состояния были созданы в ельцинский период бессовестным грабительством, сегодня единственный разумный способ исправления ситуации - это не разрушать крупные предприятия, которыми, надо признать, нынешние владельцы стараются управлять более эффективно, а дать возможность дышать средним и мелким. А значит - защищать гражданина и мелкого предпринимателя от произвола, от коррупции. Вкладывать выручку от народных недр в народное хозяйство, в образование, в здравоохранение - и научиться делать это без позорных краж и растрат.
Шпигель: Нужна ли России национальная идея, и как она может выглядеть?
Солженицын: Термин “национальная идея” не имеет чёткого научного содержания. Можно согласиться, что это - когда-то популярная идея, представление о желаемом образе жизни в стране, владеющее её населением. Такое объединительное представление понятие может оказаться и полезным, но никогда не должно быть искусственно сочинено в верхах власти или внедрено насильственно. В обозримые исторические периоды подобные представления устоялись, например, во Франции (после XVIII века), Великобритании, Соединённых Штатах, Германии, Польше и др. и др.
Когда дискуссия о “национальной идее” довольно поспешно возникла в послекоммунистической России, я пытался охладить её возражением, что, после всех пережитых нами изнурительных потерь, нам на долгое время достаточно задачи Сбережения гибнущего народа.
Шпигель: При всём этом Россия нередко чувствует себя одинокой. В последнее время произошло некоторое отрезвление в отношениях России и Запада, в том числе и в отношениях между Россией и Европой. В чём причина? В чём Запад не способен понять современную Россию?
Солженицын: Причин можно назвать несколько, но мне интереснее всего психологические, а именно: расхождение иллюзорных надежд - и в России, и на Западе - с реальностью.
Когда я вернулся в Россию в 1994-м, я застал здесь почти обожествление Западного мира и государственного строя разных его стран. Надо признать, что в этом было не столько действительного знания и сознательного выбора, сколько естественного отвращения от большевицкого режима и его антизападной пропаганды. Обстановку сначала поменяли жестокие натовские бомбежки Сербии. Они провели чёрную, неизгладимую черту - и справедливо будет сказать, что во всех слоях российского общества. Затем положение усугубилось шагами НАТО по втягиванию в свою сферу частей распавшегося СССР, и особенно чувствительно - Украины, столь родственной нам через миллионы живых конкретных семейных связей. Они могут быть в одночасье разрублены новой границей военного блока.
Итак, восприятие Запада как, по преимуществу, Рыцаря Демократии - сменилось разочарованной констатацией, что в основе западной политики лежит прежде всего прагматизм, зачастую корыстный, циничный. Многими в России это переживалось тяжело, как крушение идеалов.
В то же время Запад, празднуя конец изнурительной “холодной войны” и наблюдая полтора десятка лет горбачёвско-ельцинскую анархию внутри и сдачу всех позиций вовне, очень быстро привык к облегчительной мысли, что Россия теперь - почти страна “третьего мира” и так будет всегда. Когда же Россия вновь начала укрепляться экономически и государственно, это было воспринято Западом, быть может, на подсознательном уровне ещё не изжитых страхов - панически.
Шпигель: У него возникли ассоциации с прежней супердержавой - Советским Союзом.
Солженицын: Напрасно. Но ещё прежде того Запад позволил себе жить в иллюзии (или удобном лукавстве?), что в России - юная демократия, когда её ещё не было вовсе. Разумеется, Россия ещё не демократическая страна, она только начинает строить демократию, и ничего нет легче, как предъявить ей длинный список упущений, и нарушений, и заблуждений. Но разве в борьбе, которая началась и идёт после “11 сентября”, не протянула Россия Западу руку, явно и недвусмысленно? И только психологической неадекватностью (либо провальной недальновидностью?) можно объяснить иррациональное отталкивание этой руки. США, приняв важнейшую нашу помощь в Афганистане, тут же обернулись к России всё только с новыми и новыми требованиями. А претензии к России Европы почти нескрываемо коренятся в её энергетических страхах, к тому же необоснованных.
Это отталкивание России Западом - не слишком ли большая роскошь, особенно перед лицом новых угроз? В своём последнем интервью на Западе перед возвратом в Россию (в апреле 1994-го журналу “Форбс”) я сказал: “Если смотреть далеко в будущее, то можно прозреть в XXI веке и такое время, когда США вместе с Европой ещё сильно вознуждаются в России как в союзнице”.
Шпигель: Вы читали Гёте, Шиллера и Гейне в подлинниках и всегда надеялись, что Германия станет чем-то вроде моста между Россией и остальным миром. Вы верите, что немцы ещё способны играть эту роль сегодня?
Солженицын: Верю. Во взаимной тяге Германии и России есть нечто предопределённое - иначе она не пережила бы двух безумных мировых войн.
Шпигель: Кто из немецких поэтов, писателей и философов оказал на Вас самое сильное влияние?
Солженицын: Моё детское и юношеское становление сопровождали Шиллер и Гёте. Позже испытал я увлечение Шеллингом. И для меня драгоценна великая немецкая музыка. Я не представляю свою жизнь без Баха, Бетховена, Шуберта.
Шпигель: На Западе сегодня о современной российской литературе практически ничего не знают. Какой Вам видится ситуация в российской литературе?
Солженицын: Время стремительных и кардинальных перемен - никогда не лучшее для литературы. Не только великие, но хотя бы значительные литературные произведения почти всегда и почти всюду создавались во времена стабильности - доброй или дурной, но стабильности. Современная российская литература - не исключение. Недаром сегодня в России просвещённый читательский интерес переместился к литературе факта: мемуары, биографии, документальная проза.
Я верю, однако, что справедливость и совестливость не выветрятся из основы русской литературы и она ещё послужит высветлению нашего духа и глубине понимания.
Шпигель: Через всё Ваше творчество проходит мысль о влиянии православия на русский мир. Как сегодня обстоят дела с моральной компетенцией Русской православной церкви? Нам представляется, что она вновь превращается в государственную церковь, каковой она была столетия назад - институтом, фактически легитимировавшим кремлёвского властелина в качестве наместника Божия.
Солженицын: Напротив, надо удивляться, как за короткие годы, прошедшие со времен тотальной подчинённости Церкви коммунистическому государству, ей удалось обрести достаточно независимую позицию. Не забывайте, какие страшные человеческие потери несла Русская православная церковь почти весь XX век. Она только-только встаёт на ноги. А молодое послесоветское государство - только-только учится уважать в Церкви самостоятельный и независимый организм. “Социальная Доктрина” Русской православной церкви идёт гораздо дальше, чем программы правительства. А в последнее время митрополит Кирилл, виднейший выразитель церковной позиции, настойчиво призывает, например, изменить систему налогообложения, уж совсем не в унисон с правительством, и делает это публично, на центральных телеканалах.
“Легитимация кремлевского властелина”? Вы, очевидно, имеете в виду отпевание Ельцина в кафедральном соборе и отказ от гражданской церемонии прощания?
Шпигель: И это тоже.
Солженицын: Что ж, это был, вероятно, единственный способ сдержать, избежать при похоронах возможных проявлений ещё не остывшего народного гнева. Но я не вижу никаких оснований рассматривать это как утверждённый на будущее протокол похорон российских президентов.
А что касается прошлого - Церковь возносит круглосуточные заупокойные молитвы по жертвам коммунистических расстрелов в подмосковном Бутове, на Соловках и в других местах массовых захоронений.
Шпигель: В 1987 году в беседе с основателем “Шпигеля” Рудольфом Аугштейном Вы отмечали, насколько сложно во всеуслышание говорить о своём отношении к религии. Что значит вера для Вас?
Солженицын: Для меня вера - это основа и укрепа личной жизни человека.
Шпигель: Вы боитесь смерти?
Солженицын: Нет, уже давно не испытываю перед смертью никакого страха. Вот в юности надо мной реяла ранняя смерть моего отца (в 27 лет) - и я боялся умереть прежде, чем осуществлю свои литературные замыслы. Но уже между моими 30 и 40 годами я обрёл самое спокойное отношение к смерти. Ощущаю её как естественную, но вовсе не конечную веху существования личности.
Шпигель: Мы, во всяком случае, желаем Вам ещё многие лета творческой жизни!
Солженицын: Нет, нет. Не надо. Достаточно.
Шпигель: Александр Исаевич! Мы благодарим Вас за эту беседу.